Тени Санктуария - Страница 50

К оглавлению

50

Променяв кое-какие вещи на крепкое вино, он напился и пролежал так почти целый день. Ему не хотелось ни воровать, ни встречаться с Темпусом или Кадакитисом. Он мечтал, мечтал о двух богах и девушке шестнадцати лет. Об Ильсе, Шальпе и Мигнариал. И негашеной извести.

Диана Л.ПАКССОН
НОСОРОГ И ЕДИНОРОГ

— Зачем, спрашивается, ты вернулся? — ледяной прием Джиллы прервал слабые попытки Лало объяснить, почему он не ночевал дома. — Или последняя таверна в Санктуарии захлопнула перед тобой дверь? — Она уперлась кулаками в широкие бедра, мясистая плоть на плечах колыхалась под короткими рукавами.

Лало отступил назад, зацепился пяткой за ножку мольберта, и вся эта мешанина из растрескавшегося дерева и костлявых конечностей с грохотом рухнула на пол. Ребенок испуганно заплакал. Пока Лало ловил ртом воздух, Джилла одним прыжком подскочила к колыбельке и прижала ребенка к груди, укачивая и успокаивая его. Из окна доносились крики старших детей и их приятелей. Эти звуки смешивались со стуком тележных колес и зычными возгласами торговцев, расхваливающих товар на базаре.

— Вот видишь, что ты наделал? — сказала Джилла, когда малыш утих. — Разве недостаточно того, что ты не приносишь в дом хлеба? Если не можешь заработать на достойную жизнь своей живописью, занялся бы лучше воровством, как все в этой навозной куче, которую называют городом. — Ее лицо, багровое от злости и жары, плавало над ним, как маска богини-демона Дирилы на фестивале.

«По крайней мере у меня еще осталась гордость, чтобы не опуститься до этого!» Слова, чуть было не сорвавшиеся с языка, напомнили Лало времена, когда портретист мог пренебречь богатым заказом какого-нибудь купца ради хорошей компании в «Распутном Единороге». Впоследствии, когда его менее уважаемые знакомые делились с ним горстью монет, гордость молчала и не интересовалась происхождением этих денег.

Нет, не гордость заставляла его оставаться честным, горько подумал Лало, а боязнь навлечь позор на Джиллу и детей, а также быстро исчезающая вера в собственный дар художника.

Он с трудом приподнялся на локте, все еще будучи не в силах встать на ноги. Джилла засопела в отчаянии, уложила ребенка и ушла в дальний конец их единственной комнаты, которая служила им и кухней, и гостиной, и, правда теперь крайне редко, студией художника.

Трехногая табуретка застонала под тяжестью Джиллы, когда она, расчистив местечко на столе, принялась с ожесточенной тщательностью перебирать горох. Солнце, уже клонившееся к западу, проникало сквозь полуприкрытые ставни, бросая иллюзорные отблески на блеклый гобелен, возле которого обычно позировали его модели, и оставляя в темноте корзины с грязным бельем, которое жены граждан богатых и уважаемых (слова, которые в Санктуарии были синонимами) великодушно отдавали Джилле в стирку.

В былые времена Лало восхитился бы игрой света и тени или хотя бы поиронизировал по поводу взаимоотношений между иллюзией и реальностью. Неон уже слишком привык к нищете, которая пряталась в тени — убогая правда нахально выглядывала из-за всех его фантазий. Единственным местом, где он еще видел чудные образы, было дно кувшина с вином.

Он тяжело поднялся, машинально оттирая голубую краску, размазанную поверх старых пятен на его блузе. Он знал, что следовало бы и с пола соскрести краску, но кому она нужна, если никто не покупает его картин?

Завсегдатаи уже стекаются к «Распутному Единорогу». Там никто не обратит внимания на его одежду.

Когда он направился к двери, Джилла подняла голову, и солнечный свет восстановил первозданное золото ее седеющих волос. Она ничего не сказала. В былые времени она подбежала бы поцеловать мужа на прощание или постаралась бы удержать его дома. Теперь же, когда Лало спускался по лестнице, до него доносился только мерный стук гороха о дно котелка.


Лало потряс головой и сделал еще один глоток вина, очень маленький, потому что кружка была почти пуста. «Она была так красива…» — сказал он печально. — «Верите ли, она была подобна Эши, приносящей в мир весну.» Он рассеянно вглядывался сквозь сумрак «Единорога» в лицо Кантона Варры, пытаясь представить на месте сумрачных черт менестреля тот смутный образ золотоволосой девушки, за которой он ухаживал почти двадцать лет назад.

Но вспоминались ему только колючки в серых глазах Джиллы, когда она смотрела на него сверху вниз сегодня днем. Она совершенно права. Он был презренной тварью — живот раздулся от вина, рыжие волосы поредели; обещания, которые он ей когда-то давал, оказались пустыми, как его кошелек.

Каппен Варра откинул назад смуглую голову и захохотал. Лало видел блеск его белых зубов, мерцание серебряного амулета на шее, изящный силуэт его головы на фоне игры света и тени в трактире. Темные фигуры позади него обернулись на звук громкого смеха, но тут же снова вернулись к своим обычным темным-темным делишкам.

— Не хотелось бы мне спорить с коллегой-художником, — сказал Каппен Варра, — но мне твоя жена напоминает носорога! Помнишь, как тебе заплатили за оформление фойе у мастера Регли, и мы пошли отметить это дело в «Зеленый Виноград»? Я видел ее, когда она пришла за тобой… Тогда я понял, почему ты так много пьешь!

Менестрель все смеялся. Лало посмотрел на него с внезапной злостью.

— Имеешь ли ты право насмехаться надо мной? Ты еще молод. По-твоему, нет ничего страшного в том, что ты стряпаешь свои песенки по вкусу этих блох подмышкой у Империи, ибо ты хранишь истинную поэзию в сердце своем вкупе с лицами красивых женщин, для которых ты когда-то творил! Однажды ты уже заложил свою арфу за кусок хлеба. Когда достигнешь моего возраста, ты продашь ее за глоток спиртного и будешь сидеть и плакать, поскольку мечты все еще живы в твоем сердце, но слов для них у тебя уже не осталось.

50